Здесь потеряно имя, замер сигнал о бедствии, Навсегда искалечена личность, присвоен номер. Нет суда, справедливости или следствия, Ощущение живого ада, и разум в коме.
Здесь навеки застыли в памяти силуэты, Так система глотает с презрением вновь прибывших. Здесь валютой за всё назначены сигареты - Обменять на еду или быть в этот день курившим.
Каждый брит донага без волос на лице и теле, Кроме сердца и кожи в мурашках нет ничего. И они штабелями на шконке друг друга грели, Одеяло на девять голых как одного.
А наутро один из них видит тело дочки В куче сваленных трупов убитых чужих детей. Вспоминает как до войны целовал ей щечки, Пока бьют до кровИ, чтоб работал ещё быстрей.
В исступлении девушка просит удара током, На любимого смотрит, вот только нельзя обнять. «Не бросайся на проволоку, жить всё равно недолго», - Он потерян сам, но боится её потерять.
Вот окликнули номер матери того парня, Что уборщиком стал отхожих зловонных мест. Здесь селекция сломит волю любого камня, И он мысленно роет могилу и ставит крест.
Вот мальчишка лет двадцати не сумел обуться, На морозе работал часами на старой станции. После лекарь снимает с ног, что едва трясутся, Части тела, служивших когда-то мальчишке пальцами.
Вот один из толпы похлебку жуёт неистово, И дрожащие руки слабы от недели голода. Рядом труп, только что упавший от выстрела, И глаза его - пара стекол в пучине холода.
Страшно даже не то, что тот труп был его товарищем, Обнаружившим стоном боли своё присутствие. Страшно то, что хоть наводнение, хоть пожарище - Тот живой, но уже ничего, НИЧЕГО не чувствует.
И одни лежат мёртвые, вечный покой принявшие, А живые встречают недолгий рассвет Освенцима. В небеса вознеслись измученные и павшие, Возвращать имена, давая сигнал о бедствии...